Даю ответ на задание.
Три карты : Повешенный, Жрица, Маг.
Phenomenon отлично «вышла» на карты.
У меня тоже 9 мечей ассоциируется с Повешенным, а Король Кубков именно со Жрицей , - женственного и проникновенного в нем больше, нежели «мужского жрического», имхо.
В кадре двое мужчин. Два главных действующих лица. Здесь Алёна увидела двоих (верно).
Немного не по теме, но прокомментирую (как я это вижу) карты. Они хорошо «фонят». Один начинает свою игру (закидывает удочку, прощупывает почву) и включает в процесс также карты Таро. Я вырезал этот кусок из фильма, что бы было более понятно.
https://vimeo.com/257356252Вот у Алёны выпали кубки. Чистая «вода». И это точно описывает ситуацию . Ничего конкретного. Главный (молодой) герой вообще не понимает, что происходит. Да и сама ситуация – ситуация «воды» : очень психологично (читай : неопределенно).
Я во многом опираюсь на нумерологию, и здесь 4 кубков интересна : это спокойствие в пределах какого-то устойчивого «антуража». Стихия воды, отвечающая за эмоции, здесь получает некую функциональность – эмоциональная спонтанность ограничена, чувствительность работает строго «по плану», как часы, но она глубока. Консервация эмоций и чувств. Всё очень сдержанно, консервативно. Эта «беседа» ( и тема беседы) двух героев за столом точно передает настроение 4 кубков. Число 4 усиливается единицей в Аркане Умеренность – 14. 4 кубков, во многом = Умеренность. Помнится как у KUDINKA на подобную беседу ( в другом моём задании), вышла Умеренность. Класс !
4 также и Император, «фоном» может кто-то доминировать. И доминирует.
И у рhenomenon на перепроверку тоже вышла 4 кубков, на которой вообще всё очень «психологичненько».
___________
На двух страницах разворота частично описана первая встреча двух главных героев, которая во многом является точкой отсчета : описан один из главных героев и антураж в котором он живет, и яркие (!) впечатления второго от всего увиденного. Всё это происходит в жарком климате (греческий остров Фраксос). Алёна –
Я сразу понял, что моего прихода ждали. При виде меня он не удивился, на лице его появилась почти издевательская улыбочка.
Был он практически лысый, выдубленный загаром, низенький, худой, неопределенного возраста – то ли шестьдесят, то ли семьдесят; одет во флотскую голубую рубашку, шорты до колен, спортивные туфли с пятнами соли. Самым поразительным в его внешности были глаза, темно-карие, почти черные, зоркие; глаза умной обезьяны с на редкость яркими белками; не верилось, что они принадлежат человеку.
Молчаливо приветствуя меня, он вскинул левую руку, скользящим шагом устремился к изгибу колоннады (вежливая фраза застряла у меня в горле) и крикнул в сторону домика:
– Мария!
В ответ послышалось неясное оханье.
– Меня зовут… – начал я, когда он обернулся.
Но он снова вскинул левую руку, на сей раз – чтобы я помолчал; взял меня за кисть и подвел к краю колоннады. Его самообладание и порывистая уверенность ошарашивали. Он окинул взглядом пейзаж, посмотрел на меня. Сюда, в тень, проникал сладковатый, шафрановый аромат цветов, росших внизу, у гравийной площадки.
– Хорошо я устроился? По-английски он говорил без акцента.
– Прекрасно. Однако позвольте мне…
Коричневая жилистая рука опять призвала к молчанию, взмахом обведя море и горы на юге, будто я мог его неправильно понять. Я искоса взглянул на него. Он был явно из тех, кто мало смеется. Лицо его напоминало бесстрастную маску. От носа к углам рта пролегали глубокие складки; они говорили об опытности, властном характере, нетерпимости к дуракам. Слегка не в своем уме – хоть и безобиден, но невменяем. Казалось, он принимает меня за кого-то другого. Обезьяньи глаза уставились на меня. Молчанье и взгляд тревожили и забавляли: он словно пытался загипнотизировать какую-нибудь птичку.
Вдруг он резко встряхнул головой; странный, не рассчитанный на реакцию жест. И преобразился, точно все происходившее до сих пор было лишь розыгрышем, шарадой, подготовленной заранее и педантично исполненной с начала до конца. Я опять потерял ориентировку. Оказывается, он вовсе не псих. Даже улыбнулся, и обезьяньи глаза чуть не превратились в беличьи.
Повернулся к столу.
– Давайте пить чай.
– Я хотел попросить стакан воды. Это…
– Вы хотели познакомиться со мной. Прошу вас. Жизнь коротка.
Я сел. Второй прибор предназначался мне. Появилась старуха в черной – от ветхости серой – одежде, с лицом морщинистым, как у индейской скво. Она косо тащила поднос с изящным серебряным заварным чайником, кипятком, сахарницей, ломтиками лимона на блюдце.
– Моя прислуга, Мария.
Он что-то сказал ей на безупречном греческом; я разобрал свое имя и название школы. Не поднимая глаз, старуха поклонилась и составила все на стол. С ловкостью завзятого фокусника Конхис сдернул с тарелки лоскут муслина. Под ним были сандвичи с огурцом. Он разлил чай и указал на лимон.
– Откуда вы меня знаете, г-н Конхис?
– Мою фамилию лучше произносить по-английски. Через «ч». – Отхлебнул из чашки. – Когда расспрашивают Гермеса, Зевс не остается в неведении.
– Боюсь, мой коллега вел себя невежливо.
– Вы, без сомнения, все обо мне выяснили.
– Выяснил немногое. Но тем великодушнее с вашей стороны.
Он посмотрел на море.
– Есть такое стихотворение времен династии Таи. – Необычный горловой звук. – «Здесь, на границе, листопад. И хоть в округе одни дикари, а ты – ты за тысячу миль отсюда, две чашки всегда на моем столе».
– Всегда? – улыбнулся я.
– Я видел вас в прошлое воскресенье.
– Так это вы оставили внизу вещи?
Кивнул.
– И сегодня утром тоже видел.
– Надеюсь, я не помешал вам купаться.
– Вовсе нет. Мой пляж там. – Махнул рукой в направлении гравийной площадки. – Мне нравится быть на берегу в одиночестве. Вам, как я понимаю, тоже. Ну хорошо. Ешьте сандвичи.
Он подлил мне заварки. Крупные чайные листья были разорваны вручную и пахли дегтем, как все китайские сорта. На второй тарелке лежало курабье – сдобное печенье конической формы, обсыпанное сахарной пудрой. Я и позабыл, как вкусен настоящий чай; меня понемногу охватывала зависть человека, живущего на казенный счет, обходящегося казенной едой и удобствами, к вольному богатству власть имущих. Сходное чувство я испытал когда-то за чаепитием у старого холостяка преподавателя в колледже Магдалины; та же зависть к его квартире, библиотеке, ровному, выверенному, расчисленному бытию.
Попробовав курабье, я одобрительно кивнул.
– Вы не первый англичанин, который оценил стряпню Марии.
– А первый – Митфорд? – Цепкий взгляд. – Я виделся с ним в Лондоне.
Он подлил чаю.
– Ну и как вам капитан Митфорд?
– Не в моем вкусе.
– Он рассказывал обо мне?
– Самую малость. Ну, что… – Он не отводил глаз. – Сказал, что поссорился с вами.
– Общение с капитаном Митфордом доводило меня до того, что я начинал стыдиться своего английского происхождения.
А я-то решил, что раскусил его; во-первых, его выговор казался хоть и правильным, но старомодным, точно в последний раз он был в Англии много лет назад; да и наружность у него как у иностранца. Он был до жути – будто близнец – похож на Пикассо; десятилетия жаркого климата придали ему черты обезьяны и ящерицы: типичный житель Средиземноморья, ценящий лишь голое естество. Секреция шимпанзе, психология пчелиной матки; воля и опыт столь же развиты, как врожденные задатки. Одевался он как попало; но самолюбование принимает и другие формы.
– Не знал, что вы из Англии.
– Я жил там до девятнадцати лет. Теперь я натурализовавшийся грек и ношу фамилию матери. Моя мать была гречанкой.
– А в Англии бываете?
– Редко. – Он быстро сменил тему. – Нравится вам мой дом? Я его сам спроектировал и выстроил. Я огляделся.
– Завидую вам.
– А я – вам. У вас есть самое главное, молодость. Все ваши обретения впереди.
Он произнес это без унизительной дедушкиной улыбки, которой обычно сопровождаются подобные банальности; серьезное выражение лица не оставляло сомнении: он хочет, чтобы его понимали буквально.
– Хорошо. Я покину вас на несколько минут. А потом прогуляемся. – Я поднялся следом, но он махнул рукой: сидите. – Доедайте печенье. Марии будет приятно. Прошу вас.
Он вышел из тени, раскинул руки, растопырил пальцы и, сделав мне очередной ободряющий знак, скрылся в комнате. Со своего места я мог различить внутри край обитого кретоном дивана, вазу с мелочно-белыми цвeтaми на столике. Стена напротив двери от пола до потолка увешана книжными полками. Я стащил еще курабье. Солнце клонилось к горам, у их пепельных, тенистых подножий лениво блестело море. И тут я вздрогнул: раздалась старинная музыка, быстрое арпеджио, слишком четкое, какое не могло доноситься из радиоприемника или проигрывателя. Я перестал жевать, гадая, что за сюрприз мне приготовили.
Короткий перерыв – не для того ли, чтоб я поломал голову? Затем – мерный и гулкий звук клавикордов. Поколебавшись, я решил остаться на месте. Сперва он играл быстро, потом перешел на медленный темп; раз-другой осекся, чтобы повторить музыкальную фразу. Молча прошла через колоннаду старуха, не взглянув на меня, хотя я указал на остатки печенья и неуклюже выразил свое восхищение; хозяин-отшельник явно предпочитал немых слуг. Музыка лилась из дверного проема, обнимала меня, растворялась в солнечном свете за арками. Он прервался, повторил последний фрагмент и закончил играть – так же внезапно, как начал. Дверь закрылась, наступила тишина. Прошло пять минут, десять. Солнце подползло ко мне по красному настилу.
Все-таки нужно было войти; я обидел его. Но тут он показался в дверях:
– Я не спугнул вас?
– Ни в коем случае. Это Бах?
– Телеман.
– Вы отлично играете.
– Играл когда-то. Но неважно. Пойдемте. – В нем чувствовалась нездоровая порывистость; он словно желал отделаться – не только от меня, но и от течения времени. Я поднялся.
– Надеюсь как-нибудь еще вас послушать. – Он слегка наклонил голову, точно не замечая моей навязчивости. – В этой глуши так скучаешь без музыки.
– Только без музыки? – И продолжал, не давая ответить: – Пойдемте же. Просперо покажет вам свои владения.
Спускаясь за ним на гравийную площадку, я сказал:
– У Просперо была дочь.
– У Просперо было много придворных. – Сухо посмотрел на меня. – И далеко не все молоды и прекрасны, г-н Эрфе.
Вежливо улыбнувшись, я решил, что он намекает на события войны, и после паузы спросил:
– Вы здесь один живете?
– Для кого один. А для кого и нет, – с мрачным высокомерием сказал он, глядя прямо перед собой. То ли чтобы запутать меня еще больше, то ли потому, что чужим ответ знать не полагалось.
Он несся вперед, то и дело тыкая пальцем по сторонам. Показал мне свой огородик; огурцы, миндаль, пышная мушмула, фисташки. С края огорода виднелся залив, где я загорал час назад.
– Муца.
– Не слышал, чтоб его так называли.
– Албанское слово. – Он постучал по носу. – «Нюхало». По форме той вон скалы.
– Не слишком поэтичное имя для такого чудесного пляжа.
– Албанцы были пиратами, а не поэтами. Этот мыс они называли Бурани. Двести лет назад на их жаргоне это означало «тыква». И «череп». – Он пошел дальше. – Смерть и вода.
Догнав его, я спросил:
– А что это за табличка у ворот? «Salle d'attenter».
– Ее повесили немецкие солдаты. Во время войны они выселили меня из Бурани.
– Но почему именно эту?
– Кажется, их перевели сюда из Франции. Они скучали в этой дыре. – Обернувшись, он заметил, что я улыбаюсь.
– Да-да. От немцев и такого элементарного юмора трудно ожидать. Я бы не решился искалечить реликтовое дерево.
– Вы хорошо знаете Германию?
– Германию нельзя знать. Можно только мириться с ее существованием.
– А Бах? С ним так тяжело смириться?
Он остановился.
– Я не сужу о народе по его гениям. Я сужу о нем по национальным особенностям. Древние греки умели над собой смеяться. Римляне – нет. По той же причине Франция – культурная страна, а Испания – некультурная. Поэтому я прощаю евреям и англосаксам их бесчисленные недостатки. И поэтому, если б верил в бога, благодарил бы его за то, что во мне нет немецкой крови.
В конце сада стояла покосившаяся беседка, оплетенная бугенвиллеей и вьюнком. Он пригласил меня внутрь. В тени у выступа скалы на пьедестале возвышался бронзовый человечек с чудовищно большим торчащим фаллосом. Руки тоже были воздеты – жестом, каким стращают детишек; на губах самозабвенная ухмылка сатира. Несмотря на небольшой рост – около восемнадцати дюймов – фигурка внушала первобытный ужас.
– Знаете, кто это? – Он подошел вплотную ко мне.
– Пан?
– Приап. В древности такой стоял в любом саду. Отпугивал воров и приносил урожай. Их делали из грушевого дерева.
– Где вы его нашли?
– Заказал. Пойдемте. – Он говорил «Пойдемте», как греки погоняют ослов; позже я с неприятным удивлением понял, что он обращался со мной будто с батраком, которого знакомят с будущим местом работы.
Мы вернулись к дому. Отсюда, начинаясь от центра колоннады, к берегу вела широкая, крутая, извилистая тропа.
В пляж вдавалась бухточка; вход в нее, не больше пятидесяти футов шириной, обрамляли скалы. Кончис выстроил здесь крохотный причал, к которому была привязана розово-зеленая лодочка – низенькая, с подвесным мотором, каких много на острове. Дальше на берегу виднелась неглубокая яма; канистры с бензином. И маленькая насосная установка – от нее по скале поднималась труба.
– Хотите искупаться?
Мы стояли на причале.
– Я забыл плавки.
– Можно и нагишом. – У него был вид шахматиста, сделавшего удачный ход. Я вспомнил, как Димитриадис прохаживался на тему английских попочек; вспомнил Приапа. Может, вот она, разгадка: Кончис – всего-навсего старый гомик?
– Что-то не хочется.
– Дело ваше.
Спустившись на пляж, мы сели на вытащенное из воды бревно.
Я закурил, посмотрел на Кончиса; попытался определить, что же он за человек. Мне было как-то не по себе. Не только потому, что на мой «необитаемый» остров вторгся некто, бегло говорящий по-английски, несомненно образованный, повидавший свет – чуть не за одну ночь вырос на бесплодной почве, как причудливый цветок. И не только потому, что он оказался не тем, каким я себе его представлял. Нет, я чувствовал, что в прошлом году здесь и в самом деле случилось что-то таинственное, о чем Митфорд по непонятной и деликатной причине умолчал. В воздухе витала двусмысленность; нечто смутное, непредсказуемое.
– Каким ветром вас занесло сюда, г-н Кончис?
– Не обидитесь, если я попрошу вас не задавать вопросов?
– Конечно, нет.
– Хорошо.
Допрыгался! Я прикусил губу. Будь на моем месте кто-нибудь другой, я первый посмеялся бы над ним.
Тени сосен, росших справа на утесе, верхушками коснулись воды; над миром простерся покой, абсолютный покой; насекомые угомонились, гладь моря застыла, как зеркало. Он молча сидел, положив руки на колени и, видимо, совершая дыхательные упражнения. Не только возраст, но и все остальное в нем было трудноопределимо. Внешне он проявлял ко мне мало интереса, но наблюдал исподтишка; наблюдал, даже глядя в противоположную сторону, и выжидал. Это началось сразу: он оставался безучастен, но наблюдал и ждал. Мы молчали, будто были так давно знакомы, что понимали друг друга без слов; и, как ни удивительно, это молчание гармонировало с безветрием дикой природы. Тишина была нарочита, но не казалась неловкой.
Вдруг он пошевелился. Вгляделся во что-то на вершине невысокой скалы по левую руку. Я обернулся. Пусто. Я посмотрел на него.
– Что там?
– Птица.
Молчание.
Я рассматривал его профиль. Сумасшедший? Издевается надо мной? Я опять попробовал завязать разговор.
– Я так понял, что вы были знакомы с обоими моими предшественниками. – Он повернулся ко мне со змеиным проворством, но не ответил. – С Леверье, – не отставал я.
– Кто вам сказал?
Его почему-то пугало, что его обсуждают за глаза. Я рассказал о записке, и он немного успокоился.
– Он был несчастен здесь. На Фраксосе.
– Митфорд говорил то же самое.
– Митфорд? – Снова обвиняющий взгляд.
– Наверно, ему в школе наболтали.
Заглянул мне в глаза, недоверчиво кивнул. Я улыбнулся, и он покривился в ответ. Опять эти странные психологические шахматы. Я, похоже, завладел инициативой, хоть и не понимал почему.
Сверху, из невидимого дома, донесся звон колокольчика. Позвонили дважды; потом, после паузы, трижды; опять дважды. Сигнал, несомненно, что-то означал; непонятное напряжение, владевшее этим местом и его хозяином и странно совпадавшее с глубоким безмолвием пейзажа, обрело звенящий голос. Кончис сразу поднялся.
– Мне пора. А вам предстоит обратный путь.
На середине склона, где крутая тропка расширялась, была устроена чугунная скамеечка. Кончис, развивший чрезмерную скорость, с облегчением уселся на нее. Он тяжело дышал; я тоже. Он прижал руку к сердцу. Я состроил озабоченное лицо, но он отмахнулся.
– Возраст, возраст. Благовещение наоборот. – Он поморщился. – Близится смерть.
Мы молча сидели, восстанавливая дыхание. В ажурных прогалах сосен сквозило желтеющее небо. С запада поднималась дымка. В вышине, замерев над покоем, клубились редкие клочья вечерних облачков.
– Вы призваны? – тихо произнес он, опять ни с того ни с сего.
– Призван?
– Чувствуете ли вы, что избраны кем-то?
– Избран?
– Джон Леверье считал, что избран богом.
– Я не верю в бога. И, конечно, не чувствую, что избран.
– Вас еще изберут.
Я скептически улыбнулся:
– Спасибо.
– Это не комплимент. Нас призывает случай. Мы не способны призвать сами себя к чему бы то ни было.
– А избирает кто?
– Случай многолик.
Но тут он встал, хотя на мгновение задержал руку на моем плече, будто успокаивая: не обращайте внимания. Мы взобрались на утес. На площадке у боковой колоннады он остановился.
– Ну вот.
– Как я вам благодарен! – Я хотел, чтоб он улыбнулся в ответ, признавая, что подшутил надо мною; но на его задумчивом лице не было и тени веселья.
– Ставлю вам два условия. Первое: никому в деревне не говорите, что познакомились со мной. Это связано с тем, что случилось во время войны.
– Я слышал об этом.
– Что вы слышали?
– Одну историю.
– У этой истории два варианта. Но оставим это. Для них я затворник. Ни с кем не вижусь. Поняли?
– Конечно. Я никому не скажу.
Я догадался, каково следующее условие: больше не приходить.
– Второе условие: вы появитесь здесь через неделю. И останетесь с ночевкой, до утра понедельника. Если вас не пугает, что придется встать рано, чтобы вовремя вернуться.
– Спасибо. Спасибо большое. Буду очень рад.
– Мне кажется, нас ждет много обретений.
– «Мы будем скитаться мыслью»?
– Вы прочли это в книге на берегу?
– А разве вы не хотели, чтоб я прочел?
– Откуда я знал, что вы придете туда?
– У меня было чувство, что за мной наблюдаютю.
В упор наставив на меня темно-карие глаза, он не спешил отвечать. Бледная тень улыбки.
– А сейчас есть у вас такое чувство?
И снова взгляд его метнулся мне за спину, точно он что-то заметил в лесу. Я оглянулся. В соснах – никого. Посмотрел на него: шутит? Суховатая улыбочка еще дрожала на его губах.
– А что, вправду наблюдают?
– Я просто спросил, г-н Эрфе. – Протянул руку. – Если вы почему-либо не сможете прийти, оставьте у Сарантопулоса записку. Гермес ее заберет. Здесь она будет на следующее утро.
С осторожностью, которую он начинал мне внушать, я пожал его руку. Ответное пожатие не имело ничего общего с вежливостью. Крепкая хватка, вопрошающий взгляд.
– Запомнили? Случайность.
– Наверное, вы правы.
– А теперь идите.
Я через силу улыбнулся. Чушь какая-то – пригласил, а потом отослал прочь, будто потерял терпение. Подождав продолжения, я холодно поклонился и поблагодарил за чай. Ответом был столь же холодный кивок. Ничего не оставалось, как уйти.
Через пятьдесят ярдов я оглянулся. Он не двинулся с места – полновластный хозяин. Я помахал ему, и он вскинул руки диковинным жреческим жестом, точно благословляя на древний манер. Когда я обернулся снова – дом почти скрылся за деревьями, – его уже не было.
Что бы ни таилось в его душе, таких людей я еще не встречал. В этом поразительном взгляде, в судорожной, испытующей и петляющей манере говорить, во внезапных оглядках в пустоту светилось нечто большее, чем обычное одиночество, старческие бредни и причуды. Но, углубляясь в лес, я и не рассчитывал в обозримом будущем найти исчерпывающую разгадку.
Роман «Волхв», Джона Фаулза.
Не знаю, читали ли вы роман, но, в любом случае, вкратце перескажу.
Несмотря на то, что фильм получился откровенно неудачным и со многими нелепыми изменениями (но смысл, канва, – аналогичен книге), введение в повествование карт Таро мне показалось удачным. Это добавило мистического флёра и подчеркнуло мотив ИЛЛЮЗИИ. Ведь Таро, – это во многом, иллюзия. Инструмент для «грамотного» путешествия по иллюзорному миру. А таролог, – это по сути, психотерапевт. Со своим особенным инструментарием, – картами. Много в этом и манипуляции. Сознанием кверента.
Канва повествования, да и сам стиль подачи – это во многом очень сочное творчество Аркана «Дьявол». Творчество и манипуляция сознанием. Сам Фаулз манипулирует читателем (от романа невозможно оторваться – он «засасывает») ; сюжет, – почти детективный, где таинственный миллионер играет в Бога ( в Мага) – манипулирует сознанием главного героя. Манипулирует как марионеткой. Разыгрывает перед ним (с помощью подставных актеров) сцены из античной мифологии, втягивает его в эту игру. Всё пронизано ложью. Игрой. Трикстерством. То есть, «Дьявол» сменяет «Мага» и наоборот.
Античность – это очень интересно. Персонажи из античной мифологии – это те самые архетипы – Боги и Богини. Всё по Юнгу, всё в духе его психоанализа. )). Для тех, кто знаком с работами Юнга, роман будет нести в себе еще один пласт, скрытый от тех, кто Юнга не читал.
Сам «фиктивный» Маг, в процессе повествования рассказывает «кролику» над которым ставит свой эксперимент, историю своей жизни, т.е., он перемешивает реальные факты прошлого с иллюзией настоящего. Свой прошлый опыт он временами разыгрывает перед «пациентом» с помощью уже упомянутых «античных спектаклей». Главный герой погружается в этот театр абсурда с головой. Вернее его туда погружают, он как бы неосознанно сам дал согласие, никто его силком в эту игру не втягивал…
В итоге, главный герой преображается. Как бы возвращается в реальный мир. Он и сам до этого жил в иллюзорном пространстве своего ума : читал экзистенциалистов, считал себя большим поэтом (оказалось, что это не так), презирал современный мир и т.д…Довел себя до такого состояния, что хотел покончить с этой жизнью. В итоге, его погружают в еще более сочное «иллюзорное», на самое ДНО. И делают это красиво, – трудно сопротивляться !
По сути, канва романа, мораль, – «клин клином вышибают». Там вообще много всего, как я уже написал, – театр абсурда вперемешку с детективом. Даже есть «фейковая» смерть женщины, которую (как оказалось) любит главный герой. А он, слепец, пребывая в своем надуманном мире, этого и не понимал.
Короче говоря, происходит полное переосмысление : главного героя как бы ставят в правильное положение, с головы на ноги. Хотя, "правильное" (само понятие), здесь спорно. Ставят его так, как стоит большинство людей в этом мире )).
И тот же «Маг- Дьявол» уже воспринимается как мудрый наставник (но закрытого, сакрального типа, без распростертых объятий). Можно ли применить такую формулу : Маг + Дьявол = Жрец ? Может быть.
Вообще, какая коллаборация карт может показать сценарий «клин клином вышибают» и как итог – перображение-переосмысление ? Наверное , вариантов много…
Но карты, которые вышли у ВАС, лично мне, очень понравились. По крайней мере, то, как вы их прочли.
Большое спасибо, что поучаствовали !
)
Да и карты просто огромные! 
Но уже рада, что удалось определить двух человек 
- у этого дерева могут быть две верхушки, которые расположены под необычным углом относительно друг друга.
У меня вдогонку после размещения ответа появилась мысль, что это дерево может расти над каким-то захоронением, например, быть высажено в честь кого-то, в память о ком-то, но уже выключила компьютер и укладывалась спать 
Луна-то здесь практически в прямом смысле,а я в сторону колдовства думала. 
